ВЕРНИТЕ НАШ ДЕВЯТЬСОТ СЕМНАДЦАТЫЙ

Всеволод КОЛМАКОВ, 2 октября 2015

В зале для пресс-конференции бегает специальный мужчина в сером костюме, разглаживающий на спикерском столе какие-то газеты и располагающий золотые ручки под правильным к этим газетам углом. Гости пунктуальны, но откровенно неторопливы. Несколько минут просто кружатся по зале, ритуально отыскивая друг друга. Двое характерно расцеловавшихся сицилийских дона оказываются графом Шереметевым и председателем попечительского совета Эрмитажа Родзянко, скромный усатый дядя –праправнуком Александра III. Последний не говорит по-русски, но все понимает.

– Мы здесь не только для открытия памятника князю Олегу, – объясняет руководитель фонда Людвига Нобеля Евгений Лукошков, – Скоро, как вы знаете, семнадцатый год. И надо решить, как нам, что называется, относиться ко всему этому.

Тут же назначен козел отпущения – журналист, глубокомысленно озаглавивший недавнюю заметку о захоронении последних расстрелянных членов императорской фамилии «Романовы закроют трагическую страницу истории».

– Это же просто хам, как он смеет говорить за всех членов семьи, этот господин Арцишевский», – потрясает микрофоном граф Шереметев. (Впрочем, Арцишевский – не журналист, а только герой заметки, сам же автор заметки повинен только в претенциозности слога.)

К двенадцати часам оформляется второй аспид – Ленин. Жалобы стандартны: душегуб, такую страну развалил, из мавзолея долой, с топонимов вон.

Основной повесткой дня – покаяние русского народа за семнадцатый год. Шереметев милостиво предлагает заменить покаяние примирением и припечатать это соответствующим памятником в Феодосии (хотя больше ему хочется на Лубянке, где раньше стоял Дзержинский).

– Требовать покаяния от нашего народа пока рановато, – с легким французским акцентом настаивает граф.

– А давайте вот человек от власти скажет, дайте ему микрофон, – предлагает Лукошков; микрофон на полпути к власти, утвердительно кивая, останавливает Куликовский-Романов, Шереметев на его речи шумно наливает воду, потом деловито прячет корпоративную ручку в карман пиджака. Граф обвиняет Куликовского-Романова в эгоизме, шлепает микрофоном о стол и идет гулять вокруг стула десять секунд. Неожиданно кто-то некстати вспоминает самый красный день календаря 1905-го года.

– Нет, ну бывали эксцессы, конечно, – виновато пожимает плечами князь Трубецкой, – но те люди были за Россию, а Ленин – он не патриот.

– Понимаете, я в детстве у папы, он военный, спросила, за что было убивать детей, детей царской семьи. И он не нашелся, что ответить, – рассказывает Анна Яковлева из фонда Нобеля.

Сам голубокровый потомок признает грехи предков, но оправдывает их тем, что «тогда именами убийц улицы не называли». Голосами мира выступают иерей Богдасаров и пришедший позже заслуженный летчик Антошкин – напоминают, что история всякая нужна, история всякая важна, и не надо по этому поводу драться. Елена Агапова из Палестинского общества подзывает кого-то из зала и отдает свой планшет – кажется, хочет сфотографироваться. Тот самый человек от власти – значительный мужчина с жестким живым затылком – фотографирует все сам на крошечную цифру.

Кончается все хорошо. Родину надо любить, а историей интересоваться. Князь Олег был молодцом. И хорошо бы собираться так почаще, кто за – кивните (вечный простодушный финал любой встречи людей, некогда чем-то крепко связанных). Мне же достается упавшая с барского стола ручка фонда Нобеля – тяжелая, с претензией.

– Вот я – потомок Мономаха, я не проходимец какой-нибудь там, – в вестибюле с непонятной целью понтуется перед кем-то генеалогией граф Шереметев.

– Алло, здравствуйте, это вас беспокоит граф Шереметев, – не унимается аристократ, теперь неосознанно самоутверждаясь уже в телефон.

– Ребята, это же наш главный герой! – врывается в звуковое пространство улицы бойкая княжна Оболенская, хватая за шкирку компактного человека. – Это же архитектор, ребята! Так, все фотографируйте архитектора!

Архитектор неловко улыбается, что-то бубнит про «потом». «Нет, сейчас. Потом тебя растерзают!» – радостно возвещает княжна.

Опиум без народа

У ворот собора охранник пакует графа Шереметева в походного цвета куртку; упакованный граф ликует и лобзает смущенного бодигарда.

– Вот, представляете, пальто украли. У меня, да. В самолете. Украли. Вот, охранник любезно предложил куртку. Ты мой дорогой, спаситель, – снова треплет, кажется, уменьшающегося в размерах дорого спасителя. – Нет, ну вы все-таки только подумайте… Украли!

– Ох, да, – с улыбкой причитает рядом княжна Оболенская и, не меняя лица, добавляет кому-то из журналистов: – Вот башка – двадцать лет у нас тут летает и все никак не привыкнет.

Дорога к храму, она же тропинка к собору, богато украшена – с каждой стороны по шеренге пятнадцатилетних солдат.

– Ой, какие мальчики! Красота какая, какие мальчики! – восклицает наблюдательная княжна. – А вы кадеты, да? – интересуется она у случайно выбранной точки строя. – Спрашиваю, вы ка… Ой, вам же нельзя…

– Я тут прям как англичанин в Париже, – обнимается с гостями настоятель собора.

Замечаю в глубине церкви Сергея Степашина, прорываюсь к нему сквозь ветвистых прихожан. Он выглядит лучше своего телевизионного дубликата и рассказывает людям в таких же дорогих костюмах что-то неинтересное.

Через пару минут настоятель и Степашин вырастают на амовоне.

– Ваше превосходительство! – вдруг поворачивается священник к чиновнику. – Отрадно, что вы приехали. Вот, Сергей Вадимович, глава Русского Палестинского общества.

– Прошу прощения. Императорского. Православного. Палестинского. Общества, – отрепетированно поправляет его Степашин. – Да. Сейчас очень важное время…

Материализуется Вячеслав Зайцев, его фотографируют на фоне иконостаса, он просит дать посмотреть. Из-под синей жилетки мэтра неприлично торчит незаправленная белая рубашка, и никто не решается предположить, что это – сенильный недосмотр или высокая мода.

На улице приготовлен стол с гвоздиками, вокруг светские «тетушки» размышляют, сколько можно брать. Думаю возмутиться, но тут вспоминаю, что вообще-то сам едва ли знаю ответ. Конформистски беру две; Лукошков идет с четырьмя, у графа Шереметева одна. Нахожу глазами Степашина – вижу, что ему вообще не досталось.

Кажется, где-то рядом говорят по-французски.

Теперь ты памятник

– Так, не суй в рот цветы, это нельзя, – инструктирует вооруженную двумя гвоздиками внучку внушительный дедушка. – Так, а вот этот дядя – это…

У чьей-то могилы на соседней лужайке стоят два казака с ножами. Люди выстраиваются перед тропинкой, ведущей к памятнику – физически тот уже открыт и, кажется, успел немного состариться. Стоять холодно. Глазею по сторонам, обнаруживаю кисточки на туфлях графа Шереметева, становится теплее.

Здесь тоже работают кадилом. Присутствовавший на конференции человек из власти кланяется ему, кашляет, но терпит. Опять немного поют.

– Ну, что… Цветы можете возлагать, – улыбается в микрофон священник.

– Одну минуту, святой отец, – вклинивается чей-то голос. – Дальше церемония пойдет согласно нашему расписанию.

Святой отец не слышит или не хочет уступать и кричит людям, чтобы те несли корзины, но голос почему-то побеждает. Когда все отходят обратно, вижу его обладателя – просто конферансье. Он тут же вызывает откуда-то издалека военный оркестр, его напарник – юноша в смокинге – по-безруковски зачитывает под музыку одно из стихотворений памятника.

Степашина вызывают сказать речь. «Второй раз?» – удивляется он. Импровизация занимает секунд пятнадцать. «Молодец!» – одобряет княжна Оболенская, справа от меня сгребая в охапку несколько потерянного Зайцева, на его ботинках тоже шнурками кисточки.

– Князь Олег! – свирепо объявляет конферансье. Князь Олег не выходит. – Погиб! – находчиво разрешает ведущий неловкую паузу. Никто почему-то не удивляется. – Много лет назад! – ведущий спасает ситуацию второй раз. – Но память о нем!..

Здесь начинаются основные речи. Говорят все – от графа Шереметева и князя Трубецкого до полярника Боярского и гроссмейстера Тайманова. Лишь Зайцева и княжну Оболенскую никто не вызывает к микрофону – они так и стоят в обнимку, и княжна говорит после каждой речи «Молодец!», а Зайцев приоткрывает рот и куда-то настороженно вглядывается. Дедушка все просвещает внучку с гвоздиками, она уже не сует в рот цветы, и ей, кажется, действительно интересно.

В глубине нашей маленькой толпы старушка в непричесанной вязаной шапке сосредоточенно возит карандашом по большому куску картона с эмблемой семидесятилетия Победы на обороте. Дивертисментами приезжает конная разведка образца Первой мировой, бестолково сшибающая тупыми шашками листья с деревьев, вылетает из-за кустов рыжая модель самолета, театрально исполняют что-то синкопированное военные барабанщики. Наконец, снова объявляют возложение цветов, руководители фонда Нобеля во главе с Лукошковым сразу торжественно отправляются возлагать, за ними, появившись из ниоткуда, бросается режиссер церемонии: «Стойте, рано, тут еще одну корзину надо!»

После возложения обещают банкет, куда журналистов уже не пустят. Дворянское гнездо в счастливом предвкушении, вокруг монумента все броуновски двигаются и разговаривают.

– Да дело пахнет, знаете, неплохим коньячком!

– Почему Феодосия? Потому что так решили.

– Памятник придумали в 1915-м и одобрили тогда же, какой тут худсовет, какой тут худсовет…

Заглядываю за плечо старушке с картоном, вижу там рисунок, где сзади малюсенький памятник, а первым планом мужчина, индуктивно напоминающий Куликовского-Романова. Пытаюсь отыскать его, чтобы понять, правда ли на нем был красный шарф, как утверждает рисунок, но императорский потомок уже странным образом растворился, как растворились некоторые другие гости, как постепенно растворяется этот немыслимый трогательный мир с титулами и балами, растворяется, уходя пить неплохой коньячок.

ФОТО: Андрей ШУРШЕВ